Жуков был потрясен откровениями своего нового приятеля и не замедлил сообщить о полученных сведениях в губернию. Михаил Кобылин был вызван в прокуратуру, там под запись в протокол повторил свои этнографические открытия, которые впоследствии попали как в обвинительный акт, так и судебные заседания, на которые Кобылин вызывался в качестве свидетеля обвинения.
В показаниях Михаила Кобылина есть два примечательных момента : источник сообщенных им сведений и наличие личной заинтересованности в исходе рассмотрения дела. В качестве источника свидетель назвал ... некоего нищего вотяка, с которым он вместе пил водку 10 лет назад, т. е. в 1882 г. Ни имени этого вотяка, ни места его жительства Кобылин не знал. Просто за десять лет до "мултанского дела" он пил водку в придорожном трактире и будучи в подпитии человеком весьма щедрым, угостил стопариком какого-то вотяка-бродягу. Тот в благодарность за проявленную милость поведал ему содержательный рассказ о вотяцких жертвоприношениях ( не надо смеяться, ведь это свидетельство попало в обвинительное заключение по делу, которое, согласно определению, "является собранием существенных улик" ! Хотя, если признавать такие заявления за "существенные улики", то осудить можно вообще любого человека ).
Примечательно, что дореволюционное отечественное право весьма скептически относилось к такого рода заявлениям. Для них существовало особое юридическое определение - "утверждение, сделанное с чужих слов". Такого рода утверждения не принимались в качестве доказательств. И тем абсурднее, ненормальнее выглядит то обстоятельство, что в данном случае заявления Кобылина были приняты на веру полностью и безоговорочно ; они фигурировали в обвинительном заключении словно были сделаны непосредственным свидетелем вотяцких жертвоприношений.
Но помимо того, что заявление Михаила Кобылина делалось с чужих слов, существовал ещё один важный момент, фактически лишавший это заявление ценности с юридической точки зрения. Дело было в том, что Кобылин имел причину говорить о вотяках плохо : предыдущей осенью он был уличён в обмане своих односельчан при разделе зерна из т. н. "хлебного магазина". Последний был создан властями для поддержания сельхозпроизводителей в условиях двухлетнего хлебного недорода. Поскольку в Старом Мултане население было весьма зажиточно, то свою квоту сельчане в течение весны и лета 1891 г. не выбрали. Остаток они решили разделить осенью.
Кобылин, будучи распорядителем "хлебного магазина", скрыл от односельчан настоящую величину остатка и раздал не весь хлеб. Ту часть хлеба, что ему удалось скрыть, он со спокойной совестью положил себе в карман ; другими словами, Михаил Кобылин банально проворовался. Довольно быстро его незатейливая афёра выплыла наружу и соседи-вотяки потребовлаи вернуть украденное. Кобылин отказался это сделать и насмерть переругался с вотяками ; они написали на него жалобу в губернию и проверка подтвердила правоту вотяков. Опасаясь уголовного преследования, Кобылин тут же возвратил украденный хлеб в магазин и поспешил объяснить случившееся тривиальной ошибкой.
Хотя в конечном итоге дело это было замято, можно не сомневаться, что случившееся не прошло для Михаила Кобылина бесследно. Его отношения с мултанскими вотяками оказались испорчены безвозвратно. Понятно, что такой человек был для обвинения очень плохим свидетелем, прежде всего, в силу проявленной им моральной нечистоплотности, а также из-за существования такого вполне очевидного мотива, как сведение счетов с обидчиками. Сам Кобылин это прекрасно понимал, потому до поры не сообщал следствию о некрасивой истории с хищением зерна. Всплыла она гораздо позже, уже перед самым судом, на котором обвинением отводилась Михаилу Кобылину далеко не последняя роль. К этому моменту он стал уже столь важным свидетелем, что отказаться от сотрудничества с ним следствие никак не могло. Можно сказать, что обвинение наступило на собственные грабли, в самом начале не проверив должным образом свидетеля и приняв на веру сказанное им без критического осмысления.
Объективности ради следует сказать, что розыски следствия летом 1892 г. отнюдь не ограничивались Старым Мултаном. "Мелким гребнем" полиция прошлась по всему Малмыжскому уезду и отыскала людей, видевших Конона Матюнина в последние дни его жизни. Было установлено, что он покинул Ныртовский завод, где осталась его жена, 20 апреля 1892 г. и, преодолев более 100 км. пешком, в начале мая появился в деревне Кузнерка, по соседству со Старым и Новым Мултанами. Ночь с 3 на 4 мая 1892 г. он провёл в доме Тимофея Санникова, поскольку в первую неделю мая именно этот дом был назначен "становой квартирой". Сомнений в этом быть не могло, поскольку постоялец показал паспорт на имя Матюнина и рассказал, что страдает "падучей болезнью" ( эпилепсией ). На следующую ночь Тимофея Санникова в деревне не было, вместо него оставался сын Николай. Согласно его рассказу, вечером 4 мая на постой попросился какой-то нищий, который рассказал о себе, что он родом "с Ныртовского завода" и протом болен "падучей болезнью". Паспорт этого человека Николай Санников не проверил и без лишней волокиты пустил переночевать.
Логично было предположить, что обе ночи в доме Санниковых провёл один и тот же человек и был это - Конон Матюнин. В этом случае получалось, что Матюнина в Старом Мултане не было вообще, он просто не успел туда дойти как был убит по дороге. Но в показаниях отца и сына Санниковы существовало одно противоречие, которое следствие сочло весьма существенным : Тимофей утверждал, что коричневый азям Матюнина имел приметную и весьма нелепую синюю заплату, Николай же заплаты этой на кафтане нищего, ночивавшего в ночь с 4 на 5 мая 1892 г., не припоминал. На этом основании следователь Раевский заключил, что в Кузнерке 3-4 мая и 4-5 мая останавливались разные люди. Матюнин действительно провёл там ночь с 3 на 4 мая, но потом ушёл в Старый Мултан, где намеревался провести следующую ночь.
При этом опросом жителей Старого Мултана следствие установило, что некий нищий появлялся в этом селе вечером 4 мая 1892 г. Достаточно хорошие описания этого человека дали по меньшей мере трое жителей, причём, двое с ним даже разговаривали. По словам этих свидетелей, "старомултанский нищий" был хорошо пьян, с трудом ворочал языком. По словам третьего свидетеля этот неизвестный нищий курил самокрутку. Свидетели были согласны между собою в описании внешности и одежды этого человека : двое запомнили его азям с синей заплатой, а один упомянул о синей рубахе ( напомним, у Матюнина под азямом была надета рубаха в синюю полоску ). На основании этих показаний следствие сочло, что этот человек и был Кононом Матюниным, появившимся в Старом Мултане вечером 4 мая.
Т. о. было установлено, что в соседних сёлах - Кузнерка и Старый Мултан - в ночь с 4 на 5 мая 1892 г. находились два разных нищих бродяги. Необходимо отметить, что и "мултанский нищий", и "кузнерский нищий" запомнились свидетелям похожими чертами лица на Матюнина : у обоих, как и у убитого, были рыжеватые бороды и светло-русые волосы. С другой стороны, в подобном слишком общем описании не было ничего странного : почти все русские крестьяне того времени были бородаты.
Вопрос о том, кто же был кем из этих двух нищих являлся для расследования принципиальным. Если Матюнин не ночевал в Старом Мултане, то очевидно, вся "ритуальная версия" рассыпалась в прах. Чтобы точно выяснить кто из нищих где провёл ночь, необходимо было найти и допросить второго из них. Однако, в этом направлении следствие вообще не захотело работать и никаких усилий к установлению личности неизвестного нищего и его розыску предпринято не было. Между тем, Вятская губерния тем летом находилась под тифозным карантином : все въезды в города, дороги во все концы России были перекрыты военными патрулями. Всем нищим, паломникам, командировочным и простым путешественникам постоянно приходилось предъявлять не только паспорта, но и справки о последнем медицинском осмотре ( была такая справка и у Матюнина ). Опасаясь распространения тифа, жители губернии весьма настороженно относились ко всем "перехожим людям". Не подлежит сомнению, что неизвестному нищему также приходилось постоянно показывать свой паспорт, так что в принципе, установление его личности отнюдь не представлялось невыполнимой задачей.
Вместо этого следствие под руководством помощника прокурора Раевского сразу поверило в то, что именно "мултанский нищий" и был Матюниным и отказалось от рассмотрения альтернативного варианта. Следствие запуталось в двух нищих как пьяный грибник в трёх соснах и тем фактически предопоределило плачевные результаты собственной работы.
Следствие отыскало причётника по фамилии Богоспасаев, который в начале мая 1892 г. почти целый день провёл с Матюниным. Причётник, сам перебивавшийся подаянием, рассказал, что Матюнин жаловался на жадность людей, плохо подававших милостыню. Конон Дмитриевич хотя и был невысок ростом, но казался крепким мужчиной, его рассказам о "падучей болезни" люди верили с трудом, а потому смотрели на него как на лентяя. Матюнин рассказал Богоспасаеву, что врачи предлагали ему поехать на лечение в Казань, там была больница где делали трепанацию черепа и т. о. якобы облегчали приступы эпилепсии. Вдова Матюнина подтвердила, что её муж незадолго до гибели действительно получал такое предложение, но им не воспользовался. Т. о. рассказ Богоспасаева о встрече с Матюниным нашёл подтверждение. Сами по себе показания Богоспасаева были малосущественны, но фамилию этого человека следует запомнить : через три года он вновь возникнет в "Мултанском деле", выскочив словно чёртик из табакерки, и сделается чуть ли не важнейшим свидетелем обвинения.
Безусловно, важнейшим "открытием" следствия второй половины 1892 г. следует считать обнаружение свидетеля Дмитрия Мурина, русского крестьянина из Старого Мултана. Если быть совсем точным, он сам явился к уряднику Жукову и рассказал тому весьма интригующую историю. Сообщённая Муриным информация сводилась к следующему : некий русский мальчик, фамилия которого так и не была оглашена дабы не подвергать его жизнь опасности, провёл пасхальную 1892 г. ночь в избе, в которой вместе с ним ночевали мултанские вотяки, частности 38-летний Андриан Андреев, 43-летний Андриан Александров и некоторые другие. Согласно рассказу мальчика, проснувшийся поутру Андриан Андреев с ужасом сообщил товарищам, что видел кошмарный сон и для того, чтобы этот сон не сбылся "нужно молить двуногого". Андреев обращался к соплеменникам на вотяцком языке, но русский мальчик вполне владел этим языком, так что без труда понял смысл сказанного. Невольный свидетель этой сцены спрятался за печкой, так что вотяки, переговариваясь на своём языке, не подозревали о его присутствии.
Заглавная страница сайта
Несколько месяцев мальчик хранил молчание об услышанном, пока в конце-концов, не рассказал о случившемся Дмитрию Мурину. На основании заявления последнего следователь Раевский приказал провести аресты всех вотяков, находившихся, согласно рассказу мальчика, в избе. Помимо Андриана Андреева и Андриана Александрова в тюрьму попали 60-летний Александр Ефимов, Дмитрий Степанов, 31-го года и братья Гавриловы, 35-летний Тимофей и Максим, 31-го года.
Т. о. круг обвиняемых расширился до 12 человек. Все они отрицали какую-либо причастность к убийству Конона Матюнина и уверяли, что ничего не знают о культе "бога Курбона". Полное непризнание вины мало им помогало. Хотя следствие решительно не могло разделить между обвиняемыми их роли в преступлении ( а это было совершенно необходимо в случае обвинения в преступном сговоре ), прокуратура была намерена довести расследование до судебного разбирательства.
Дореволюционное отечественное право большое внимание уделяло разделению ответственности виновных в групповом преступлении, исходя из того, что, скажем, убийца, его пособник и недоноситель совершают совершенно разные по своей тяжести деяния, а потому подлежали разным наказаниям. То, сколь важен этот постулат оказывался в правоприменении того времени, можно хорошо видеть на примере т. н. "дела Максименко", достаточно подробно изложенного в очерке, размещённом на нашем сайте. В этом деле об отравлении мужа его женою и любовником, один из судов ( по этому запутанному делу было несколько судов ), признав сам факт отравления, оправдал обвиняемых на том основании, что обвинение не разделило их роли. Было очевидно, что не оба обвиняемых одновременно давали пострадавшему яд - это сделал кто-то один, второй же из любовников даже мог и не знать о намерении первого совершить убийство. Обвинение не смогло чётко разграничить и обосновать ответственность каждого из обвиняемых, а стало быть, суд мог наказать невиновного. Поэтому оправданы оказались оба обвиняемых.
В "мултанском же деле" обвинение, кажется, даже и не задавалось целью обосновать оправданность привлечения к ответсвенности именно 12 человек. При том способе сбора обвинительного материала, что использовался помощником прокурора Раевским, можно было отправить за решётку и два десятка, и даже полсотни вотяков. Лишь некоторые из обвиняемых имели более или менее чётко описанный обвинением состав преступления : например, забойщик скота Кузьма Самсонов считался непосредственным убийцей Матюнина, а Моисей Дмитриев предположительно скрывал следы преступления, в частности вывозил труп в лес. Но что именно делали, например, Андриан Александров, Тимофей и Максим Гавриловы понять из материалов дела решительно невозможно. Если они на самом деле участвовали в групповом убийстве, то как это делали : поощряли убийц или пытались защитить жертву ? просто смотрели или тайно подглядывали ? недонесли о случившемся или же деятельно помогали скрывать следы расправы ? Прокуратура вообще не задавалась такими вопросами, между тем, каждый из этих ( и им подобных ) вопросов был бы очень важен для любого беспристрастного суда.
Разбирая "мултанское дело" об этом никак нельзя умолчать, поскольку данное обстоятельство выразительно характеризует манеру ведения следствия вятской прокуратурой. Дело об убийстве Конона Матюнина, вне всякого сомнения, представляется сложным, а само обвинение в ритуальности совершённого лишь подчёркивает его необычность. Расследование подобного убийства должно было проходить с особой дотошностью, вниманием к деталям, соблюдением всех юридических норм. К сожалению, работа обвинения оказалась по своему качеству никуда не годной. И при этом все действия помощника прокурора свидетельствовали о его поразительном самомнении и самоуверенности.
В декабре 1892 г. следственные материалы наконец-то обогатились... планом местности, где был найден труп Матюнина, подготовленный чиновником местного межевого комитета Кронидом Львовским. Может показаться невероятным, но это действительно факт : момент обнаружения трупа и приобщение к делу плана местности разделяет более полугода. Это обстоятельство, кстати, выразительно характеризует неаккуратность помощника прокурора в работе с документами.
Кронид Васильевич Львовский, составляя свой план, не удосужился пройти той самой тропой, на которой был найден труп Конона Матюнина ( хотя в целях точного измерения расстояний на местности должен был это сделать !). Поэтому и сама тропа, и расположение трупа на ней оказались изображены весьма приблизительно. Впоследствии на суде обвиняемые утверждали, что тело Матюнина находилось гораздо дальше от окружной дороги, нежели это показано на приобщённом к делу плане местности. Тот факт, что съёмка проводилась зимой, не позволил достоверно оценить состояние окружавшего тропу леса и грунта. Все свидетели сходились в том, что место это было болотистым, но в какой степени ? Была ли это непроходимая трясина, как впоследствии уверяло следствие, или же просто топкий грунт, вполне проходимый для пешего человека ? Ответ на эти вопросы, как станет ясно из дальнейшего, предстваляется немаловажным, однако из следственных документов ( протокола осмотра места обнаружения трупа и плана местности ) никакого определённого мнения на этот счёт составить невозможно.
Шло время. В какой-то момент активность следствия словно бы остановилась на точке замерзания. Весь 1893 г. следствие по "мултанскому делу" будто бы находилось в спячке. Прокуратурой были посланы запросы в соседние регионы с просьбой предоставить информацию о расследовании дел, связанных с жертвоприношениями идолопоклонников ( т. е. обвинение отделяло ритуальные преступления сектантов-христиан - хлыстов, скопцов, бегунов - от аналогичных преступлений, совершённых нехристианами ). Пока не пришли ответы на эти запросы, следствие вообще ничего не предпринимало ; возможно, у руководства Вятской окружной прокуратуры существовали определённые сомнения относительно судебной перспективы дела. Однако, полученные ответы вселили в сердца обвинителей бодрость.
Собственно, положительных ( в обвинительном смысле ) ответов пришло всего два. Один - из Архангелогородской объединённой судебной палаты, другой - из Казанского окружного суда.
В первом содержалась кратская справка по делу об убийстве девочки во время моления, совершённом эвенком на острове Новая земля. Убийца, видимо, был сумасшедшим ; он сделал тряпичную куклу, которой молился как идолу, впадая в экстаз. Во время одного из таких экстатических состояний он силой затащил в свой чум соседскую девочку, которую и зарезал. Соплеменники, поражённые случившимся, во главе с местным шаманом скрутили безумца, которого затем благополучно доставили на большую землю и сдали русским властям.
В Казани произошло в чём-то схожее преступление. Мужчина-мусульманин, дабы вылечить своего тяжелобольного сына, заманил в собственный дом девочку-мусульманку, которую зарезал, извлёк сердце и осуществил над ним некие магические манипуляции, известные в среде его единоверцев ( впрочем, осуждаемые традиционным исламом, трактующим их как суеверия ). Татары заявили о случившемся властям и всячески помогали полиции в во время расследования.
В обоих случаях речь шла о реальных, доказанных в ходе расследования преступлениях, совершённых из побуждений крайних форм религиозного фанатизма. Фактически, оба убийцы рассматривали свои деяния не как уголовные преступления, а как жертвоприношения. В этом смысле оба преступления могут быть расценены как ритуальные. Однако, убийства совершались одиночками и притом бескомпромиссно осуждались соплеменниками, которые первые стремились разоблачить преступников. В этом отношении оба случая совершенно не походили на "мултанское жертвоприношение" как трактовало последнее следственная власть. Кроме того, и татары, и эвенки вовсе не были родственны вотякам. Поэтому совершенно непонятно на каком основании прокуратура использовала в обвинительном акте ссылки на упомянутые дела, но при этом почему-то игнорировала информацию о доказанных ритуальных убийствах, совершаемых представителями других народов, например, ацтеками. Следовало иметь очень богатую фантазию, чтобы увидеть в двух приведённых случаях нечто разоблачающее старомултанских удмуртов.
Это были не единственные отсылки в область криминально-исторических преданий, попавшие в обвинительное заключение. В числе свидетельств, призванных доказать наличие в среде вотяков человеческих жертвоприношений, был, например, рассказ некоего Иванцова, повествовавшего о событиях 1842 г. ( т. е. отдалённых от "мултанского дела" более чем полувеком !). Иванцову на момент его допроса помощником прокурора было ни много - ни мало... 103 года. Столетний дед рассказал, что в далёком 1842 г. он проезжал через вотяцкие земли в компании со своей супругой, золовкой, своячницей и племянником ; они были окружены вотяками, вознамерившимися их "замолить". После переговоров с убийцами было решено, что "замолены" будут не все, а только племянник. Затем женщины убежали, а Иванцов с племянником остались в окружении вотяков. В конце-концов и им удалось благополучно вырваться из цепких рук нехристей. В общем, никто не погиб.
