Показания дворовых людей, подробно раскрывающие описанные здесь обстоятельства, стали известны следствию еще в конце сентября 1825 г. Чиновники уголовной палаты исправно запротоколировали показания обвиняемых, запечатлев этот разоблачительный материал для потомков.
Получила детальное разъяснение и история происхождения у Настасьи Минкиной дворянского достоинства. Обстоятельства эти оказалась на редкость некрасивой и сами по себе были уже преступлением. Чтобы сделать из цыганки даму хорошего происхождения, граф Аракчеев пошел на прямую фальсификацию. В город Слуцк Минской губернии в 1804 г. был командирован один из аракчеевских сподвижников - генерал Бухмейер, который всего за ... каких-то 50 рублей выправил у адвоката Тамшевского документы, подтверждавшие происхождение Настьки Минкиной от некоего Михаила Шумского, чуть ли не с 300-летней дворянской родословной. Дело было откровенно шито белыми нитками. Тамшевскому, вовсю торговавшему липовыми родословными, грозило уголовное преследование, но гонец всесильного Аракчеева избавил пронырливого адвоката от сенатского расследования. Тамшевский с легкостью согласился на еще одну фабрикацию ( подумаешь, одной больше-одной меньше ! ), а Бухмейер заплатил ему за труды символическую сумму. Минкина в одночасье сделалась Шумской, причем отец ее - цыган Федька Минкин - продолжал числиться кучером на конюшне Аракчеева в Грузино. После смерти цыгана похоронили возле той самой церкви, под алтарем которой нашла свой покой и доченька. То, что цыган даже не был православным никого не смутило, как не смутило и то, что возле храма по древней традиции хоронили обыкновенно только приходских священников. Если Аракчеев приказал хоронить цыгана возле храма, что ж ! - значит придется похоронить ! И точка...
Разумеется, дворовые были прекрасно осведомлены обо всех этих проделках, беззастенчиво творимых у них на глазах. Крепостные люди были умны и наблюдательны, они умели делать правильные выводы, а потому затея с приобретением дворянства для Анастасии Федоровны не явилась для них большой тайной. Из рассказов допрошенных история эта попала сначала в следственное производство, а затем сделалась известной всем людям, причастным к расследованию. Губернатор Дмитрий Сергеевич Жеребцов, курировавший следствие до появления генерала Петра Андреевича Клейнмихеля, узнав эту историю пришел в ужас. Выходил настоящий скандал, пятнавший честь самого графа Аракчеева !
Современный человек вряд ли поймет сложившийся казус. Дело было не только в том, что Анастасии Федоровне сделали подложные документы по приказанию Аракчеева ! Не в том, что почти двадцать лет безродная цыганка именовала себя фамилией и титулом ей вовсе не принадлежавшими ( хотя это и само по себе уже было уголовным преступлением !). Нет... Все было гораздо хуже !
Дело в том, что имперский протокол требовал, чтобы с Государем Императором могли общаться только лица, приписанные к первым четырем классам петровской "Табели о рангах...". Истопник, дворник, крестьянин, солдат не могли обращаться к Императору по определению. Так велось на протяжении почти столетия - со времен Петра Первого. Исключения допускались чрезвычайно редко и были они именно исключениями ( например, в тех случаях, когда Государь лично обращался к солдату при разводе караулов ). Строгости эти были отнюдь не формальны, следует помнить, что весь уклад жизни в России был насквозь проникнут сословными предрассудками. А в случае с Минкиной-Шумской получилось так, что с Императором неоднократно общалась, принимала его подарки и знаки внимания не только не жена Аракчеева, но даже вообще и недворянка ! И доверие Монарха обманул ... сам граф Алексей Андреевич Аракчеев, прекрасно осведомленный о неблагородном происхождении своей любовницы !
Трудно сказать, каков именно был ход мысли новгородского губернатора, после получения от Псковитинова известия о мошенническом приобретении дворянства Настасьей Минкиной, но весь ход дальнейших событий с очевидностью продемонстрировал желание Жеребцова "не нести сор из избы". Другими словами, закончить расследование и провести судебное рассмотрение дела надлежало в Новгороде. По уголовному законодательству того времени все расследования, число обвиняемых по которым превышало 9 человек, на местах не рассматривались, а в обязательном порядке передавались в Сенат. Сенат дело исследовал, выносил свой приговор, который поступал на рассмотрение в Кабинет министров и далее шел на подпись к Императору. Только после утверждения его Монархом ( Высочайшей конфирмации ) он обретал необратимую юридическую силу и возращался обратно в Сенат, который контролировал надлежащее его исполнение. Но легко понять, что если документы и обвиняемые отправились бы в столицу, то там быстро сделалось бы известно скольк грубо и цинично обманывал Государя столь преданный ему граф Аракчеев ! И Губернатор не сомневался, что злобный граф непрменно поквитается с теми, кто довел его до этакого срама !
Вместе с новгородским полицмейстером Сиверсом губернатор немало поломал голову над тем, как же получше выйти из создавшегося щекотливого положения. Причем к самому Аракчееву обращаться он не захотел по вполне понятной причине : Жеребцов боялся демонстрировать графу свою осведомленность о столь интимных нюансах, как оформление "липового" дворянства. Аракчееву могло весьма не понравиться то, что его секрет перестал быть секретом. Потому Жеребцов и Сиверс решили действовать словно им ничего не известно, но при этом следственные материалы ни под каким видом из Новгорода в Петербург не отдавать.
Для этого они порешили раздробить группу обвиняемых ( 22 чел. ) на несколько маленьких групп, с таким расчетом, чтобы в каждой было менее 9 человек. Судебные слушания по замыслу начальников следовало провести по возможности скорее, чтобы столичный Сенат при всем своем желании в дело вмешаться не успел. Осужденные будут наказаны и сгинут - в лучшем случае - в Сибири, в худшем - в могиле - и никто никогда не узнает о маленьком секрете "любезного графа Алексея Андреевича".
Первыми под суд уголовной палаты пошли непосредственные виновные в убийстве : Василий Антонов, сестра его Прасковья, Дарья Константинова, которой обвинение прочило роль главного организатора убийства, сестры Федосья и Татьяна Ивановы, которых посчитали причастными к попыткам отравления Шумской в 1821 г. и последующих годах, а также Елену Фомину, обвиненную в недонесении на подруг. Дело было скорым и сложностей не представляло. Единственным сюрпризом на слушании было то, что брать и сестра Антоновы отказались от сделанных ранее заявлений, будто бы Дарья Константинова сулила им 500 рублей за убийство хозяйки. Свой оговор невиновной женщины они объяснили собственным малодушием и страхом расправы.
Приговор Палаты, оглашенный 5 октября 1825 г., был предсказуем : наговорив массу лестных и лживых эпитетов в адрес погибшей Настасьи Шумской ( "истинно усердная к соблюдению пользы и спокойствия графа" ) суд признал обвиняемых виновными по всем пунктам. Причем в приговоре Палаты к ним была употреблена формулировка "распутные и укоренившиеся в преступных действиях", допустимая лишь в отношении рецидивистов, каковыми обвиняемые не были. Вынесенный приговор оказался чрезвычайно строг : Василий Антонов приговаривался к 175 ударам кнута, клеймению лица и ссылке в каторжные работы навечно, сестра его осуждалась на 125 ударов кнутом и вечной каторге, сестры Ивановы - к 70 ударам кнута и вечной каторге, Дарья Константинова приговаривалась к 95 ударам кнута и вечной каторге, Елена Фомина - к 50 ударам кнута. Подобный приговор нельзя не назвать исключительно суровым : 200 ударов кнутом считались смертельным порогом, практически не оставлявшим шансов на спасение даже здоровым и сильным мужчинам. Фактически брат и сестра Антоновы осуждались на смерть под кнутом. Их могло спасти только чудо.
Но незаконность приговора этим отнюдь не исчерпывалась : Уголовная Палата никак не могла приговаривать к ссылке в каторжные работы навечно по причине отсутсвия такого наказания. Каторжные работы были ограничены 20-летним сроком. Следует заметить, что еще 10 сентября 1807 г. Император Александр Первый повелел запретить употребление в судебных приговорах выражения "наказывать нещадно и жестоко", а само телесное наказание не д. б. быть чрезмерным. С той поры даже за убийство редко назначалось более 30-40 ударов кнутом, в настоящем же случае Василий и Прасковья Антоновы вообще были несовершеннолетними, что давало им основание рассчитывать на бОльшее снисхождение.
Губернатор Жеребцов, демонстрируя лояльность в отношении графа Аракчеева, написал последнему письмо, в котором изложил ход следствия и предложил определить круг лиц, подлежащих суду в дальнейшем. Аракчеев в ответном письме перечислил тех из своих дворовых, которых он "иметь не желает". В этом списке оказались управляющий мирским банком Семен Алексеев, дворецкий Иван Малыш, казначей Иван Пупта, кухмистер Иван Аникеев, повар тимофей Лупалов и кондитер Николай Николаев. Следственная комиссия принялась готовить к суду экстаркты их показаний, а новгородский обер-полицместер озаботился приведением в исполнение вынесенного приговора.
Между тем, в этом возникли некоторые затруднения. Заседатель Уголовной Палаты Мусин-Пушкин обратил внимание на то, что Дарья Константинова, вроде бы беременна. Он сообщил об этом земскому исправнику Лялину, ответственного за содержание осужденных в тюрьме, а также самому губернатору. Последний, после совещания с обер-полицмейстером Сиверсом, постановил отложить наказние Константиновой, а всех прочих осужденных наказать в ближайшее время.
Между тем, 15 октября 1825 г. в Новгороде появился генерал Петр Андреевич Клейнмихель. На всех этапах своей административной деятельности человек этот при исполнении монарших повелений демонстрировал рвение необыкновенное, выходившее за всякие рамки здравого смысла. Тупой формализм и нежелание принимать на себя в интересах дела хотя бы малейшую ответственность всегда отличали Клейнмихеля. Эти дурные качества генерал сполна проявил в Новгороде. Монарший рескрипт обязывал его возглавить расследование и лично исследовать все обстоятельства дела - Клейнмихель не стал утруждать себя выяснением подлинных причин убийства, а приступил к делу с уже готовой схемой. Раз граф Аракчеев не сомневался в существовании заговора, направленном против него, значит таковой заговор найти необходимо !
На версию о существовании заговора хорошо работали первоначальные показания Василия и прасковьи Антоновых о том, будто Дарья Константинова обещала им 500 рублей за убийство Шумской. То, что потом Антоновы отказались от этого оговора для Клейнмихеля значения уже не имело : богатая Константинова, жена управляющего банком, великолепно подходила на роль агитатора и организатора дворовых людей. Разумеется, по мысли Клейнмихеля отнюдь не она была центральной фигурой заговора, но Константинова поддерживала связь с главными заговорщиками в столице. И тот факт, что исправник Лялин уже после вынесения приговора сделал попытку спасти Дарью Константинову от суда, свидетельствовало о том, что столичные заговорщики не оставили ее без опеки !
Таков примерно был ход мысли генерала Клейнмихеля, когда он 16 октября потребовал медицинского освидетельствования Дарьи Константиновой. Осмотр женщины акушером привел к результату однозначному : Константинова отнюдь не была беременна ! Клейнмихель возликовал ( ага, вот он - хвостик заговора ! ) и потребовал вызова на допрос исправника, штаб-капитана Василия Лялина. Допрос этот проводил лично Клейнмихель, причем в присутствии губернатора и новгородского обер-полицмейстера. Думается, бедный Лялин был потрясен и раздавлен отборной бранью генерала, исправник даже не пытался запираться, а сразу же сослался на письмо Мусина-Пушкина, в котором последний просил понаблюдать, не беременна ли Константинова ? Письмо было немедленно отыскано. Ниточка ( если это можно так назвать ) потянулась к заседателю уголовной палаты. Вызвали на допрос Алексея Мусина-Пушкина, мелкого чиновника 9 класса, совершенно растерявшегося перед представительной комиссией. Он как мог постарался объяснить, что возможная беременность Дарьи Константиновой - это его субъективное восприятие полноты женщины, но Клейнмихель его не слушал, а лишь неистово орал "о сетях зла".
Немедленно уволенные от занимаемых должностей Лялин и Мусин-Пушкин отправились под арест. Исправник был помещен в новгородскую тюрьму, где просидел в общей арестантской камере более двух месяцев. Мусина-Пушкина обер-полицмейстер лично отвез в здание городской полиции, где его сначала содержали под военным караулом ( в течение двух недель ), а затем перевели в здание земского суда, где Мусин-Пушкин оказался в полной власти полковника Карнеева, подчиненного Аракчеева. Мусин-Пушкин всерьез опасался физической расправы над собой - и не без оснований ! - ибо Аракчеев был способен отдавать самые бечеловечные и незаконные приказы. У арестованных в домах были произведены обыски, причем в доме Мусина-Пушкина были взяты все наличные деньги. Полицейкие объяснили эту меру тем, что чиновника можно было подозревать в подготовке побега за границу.
Губернатор вызвал к себе Псковитинова и потребовал нового исследования всего дела, поскольку, мол-де, есть основания полагать, что заговорщики влияли на ход расследования. Можно представить удивление Псковитинова, практически закончившего к тому времени следствие, вдруг узнающего о неких мифических "высокопоставленных заговорщиках" и "столичных связях" несчастных крепостных ! Началось новое расследование с участием тех же самых следователей. Все это делалось с таким видом, будто прежнего следствия не было вовсе и никто даже не попытался объяснить в чем причина этого странного казуса. Хотя никто и не говорил вслух, но всем было понятно без слов : генератор идей - генерал Клейнмихель - жаждет славы на поприще разоблачения заговоров. Со второй половины октября 1825 г. в "деле Анастасии Шумской" появляется нечто оруэлловское, откровенно-параноидальное, явно полубредовое, но такое, над чем нельзя было вслух посмеяться и от чего нельзя было просто отмахнуться.
Примечательно, что сама Дарья Константинова при ее передопросах справедливо указывала на то, что никогда и никому не говорила о своей беременности и не просила из-за нее снисхождения. Вся эта история случилась потому единственно, что Мусин-Пушкин побоялся нарушить закон, который избавлял беременных женщин от телесных наказаний. То же, что медицинское освидетельствование Дарьи Константиновой не было произведено немедленно после рапорта исправника Лялина, можно было расценивать как обычную волокиту и присущую тюремной системе того времени нерасторопность. Во всяком случае головотяпство тюремного начальства представляется куда более убедительным объяснением этому, нежели некий "столичный заговор".
Между тем, возникшее при прямом участии Клейнмихеля новое расследование ( "об умышленном ходатайстве за преступницу Константинову" ) стало стремительно расширяться и обрастать все более пугающими подробностями. Сначала был арестован секретарь новгородского земского суда Лесков. Вина его состоялав том, что он посоветовал исправнику Лялину не замалчивать беременность Константиновой ( если таковая подтвердится ), а официально доложить об этом гражданскому Губернатору Жеребцову, дабы тот данной ему властью решал как быть дальше. Совет этот следует признать совершенно разумным, он не содержал в себе ничего противозаконного и невозможно понять, почему Клейнмихель так неистово отреагировал : генерал объявил чиновника "важным заговорщиком" и Лесков, как и Мусин-Пушкин, был туи же заточен в одной из камер в здании суда, где и просидел две недели под караулом. После этого был арестован Михаил Татаринов, смотритель новгородского острога, коллежский секретарь. Клейнмихель, в своей всегдашней манере орать без объяснения причин, набросился на арестованного, который не вынеся стресса, скончался на первом же допросе. В деле так и не осталось записей относительно того, в чем вообще хотели обвинить Татаринова.
Смерть его как будто бы охладила порыв генерала Клейнмихеля. Во всяком случае, он на время оставил в покое узников-дворян и обратил свое внимание на дворню. Первое судебное решение уже состоялось - стало быть, пришла пора казнить !
Порка осужденных была призвана иметь большое назидательное значение, а потому обставлена была с суровой торженностью. Имеет смысл процитировать воспоминания свидетеля этой казни А. К. Граббе, весьма живо рисующие обстановку этой церемонии : "Местом казни была избрана поляна на дороге из деревни Палички в село Грузино против колоннады церкви св. Андрея Первозванного. В девять часов утра рота наша вышла с квартир и оцепила лобное место. Сзади цепи солдат стояли собранные почти со всего селения крестьяне с женами и детьми, всего около четырех тысяч человек. По средине оцепленного пространства врыт был станок, по обеим сторонам которого, по случаю холодного времени, горели огни, а около них прогуливались, в ожидании дела, заплечные мастера, то и дело прикладывавшиеся к огромной бутыли с водкою, поставленною со стаканом около станка. Распорядители казнью нашли, вероятно, необходимым обеспечить сердце палачей от опасности воспламениться тою искрою, которая зовется человечностью, и хотели залить в них вином всякое чувство сострадания к несчастным преступникам. А между тем, большинство этих преступников, и даже сам убийца заслуживали несравненно бОльшего участия, чем все эти клевреты Аракчеева, проливавшие горькие слезы о погибшей варваре-женщине. Мне, невольному свидетелю казни, при воспоминании об этой трагедии и теперь еще слышатся резкие свистящие звуки ударов кнута, страшные стоны и крики истязуемых, и какой-то глухой подавленный вздох тысячной толпы народа, в назидание которому совершались эти наказания."
Первым подвергся порке кнутом Василий Антонов. Очень скоро стало ясно, что молодой человек не вынесет отмеренного ему числа ударов. Доктор, следивший за экзекуцией, дважды останавливал порку, проверяя состояние Василия. Поскольку тот терял сознание, доктор давал ему нюхательную соль и тем приводил приговоренного в чувство. Едва число отсчитанных ударов превысило сотню, Василий Антонов начал агонизировать. Доктор потребовал остановить наказние. Находившегося в бессознательном состоянии человека сбросили с "кобылы" ( просторечное название станка, к которому привязывались осужденные для порки кнутом ) и тут же его место заняла старшая сестра - Прасковья. Через несколько минут прямо на носилках, у костра на месте казни, Василий Антонов скончался.
После этого началось истязание Прасковьи. Оно во всех деталях повторило случившееся с Василием. Только в силу физической слабости молодой женщины, смерть ее последовала еще раньше : агония началась на девятом десятке ударов. Через несколько минут, уже отвязанная от кобыли и уложенная на носилки, Прасковья Антонова скончалась.
После этого к станку привязали Дарью Константинову. По приговору уголовной палаты ей надлежало получить 95 ударов кнутом. Мало кто сомневался в том, 30-летняя женщина последует за Прасковьей : всем уже стало ясно, что порог в 100 ударов является практически смертельным для человека. Тем не менее, Константинова стойко вынесла назначенное ей наказание. Нельзя отделаться от мысли, что это чудо было куплено ею за деньги. Из абсолютно достоверных источников известно, что богатым людям иногда удавалось посредством взяток смягчать палачей, которые благодаря своим профессиональным навыкам умели заметно ослаблять силу удара при порке кнутом ( любопытное свидетельство на этот счет приведено в очерке "Палачество как ремесло" ). Доподлинно неизвестно, действительно ли подкупила Константинова петербургских палачей или же ей просто повезло, но факт остается фактом - она перенесла большее количество ударов, чем Прасковья Антонова, живой сошла с "кобылы" и не умерла в последующие дни в тюрьме.
Затем последовало наказание сестер Ивановых - Федосьи и Татьяны - каждая из которых получила по 70 ударов кнутом. Сестры признались в том, что активно участвовали в неудачных попытах отравления Шумской, поэтому тяжесть их наказания может быть хоть как-то объяснена. Но Елена Фомина, получившая 50 ударов кнутом за недонесение, явно пострадала незаслуженно. Ее наказывали последней. Никто не сомневался, что эта девушка отделалась лучше всех, поскольку наказание ее было наименьшим. Но ожидания толпы не оправдались. Фомина быстро потеряла сознание и хотя ее привели в чувство, она едва была в силах передвигаться. В тюрьму ее доставили на носилках. На третий день она скончалась в тюремном лазарете.
Т. о. из первой партии шести осужденных трое скончались в результате порки кнутом. Надо сказать, что это было очень коварное наказание и наперед невозможно было определить как человек его перенесет. Травмы, причиняемые кнутом, имеют выраженное отложенное во времени действие. В результате глубоких рассечение кожи в человеческом теле формируются обширные отеки, особенно опасные для работы легких. Основная масса смертей следовала именно из-за отека легких и последующего удушья. Помимо этого особенно сильные удары кнутом иногда приводили к разрыву внутренних органов : печени, легких, почек. Вызванные этим внутренние кровотечения также были смертельны.
Расправа над первой партией обвиненных в убийстве лиц не могла не оставить самого мрачного впечатления на прочих обвиняемых. Дело заворачивалось очень крутое, Клейнмихель явно стремился придать ему характер политический. Неизвестно, верил ли сам генерал в собственную правоту. О "разоблачении" Мусина-Пушкина и Лялина "следственный куратор" Клейнмихель донес самому Императору.
Приговоры в отношении второй партии обвиняемых - в числе 6 человек, поименно перечисленных выше - были вынесены 8 декабря 1825 г. Имеет смысл подробнее рассмотреть некоторые из пунктов обвинения, уж больно они представляются любопытными !
