Чтобы исключить возможность самосуда со стороны Аракчеева, Псковитинов перевел 22 человека из Грузино в Новгород. Там он мог чувствовать себя более свободно, нежели в вотчине графа.
Между тем, сам граф озаботился погребением убитой. Сия церемония была обставлена с надлежащей торжественностью и пышностью. Отпевание провел нарочно приехавший для этого архимандрит Юрьевского монастыря Фотий ; он произнес надгробную речь в которой позволил себе высказаться в том смысле, что погибшая, мол-де, непременно поступит в сонм великомучениц. Слова эти из уст высокого церковного иерарха были поразительно-нескромны хотя бы по той причине, что великомучеником христианство признает целовека, погибшего в защиту веры. Очевидно, данная уголовная история не могла иметь к делам религиозным ни малейшего отношения.
Когда гроб с телом домоправительницы стали опускать в глубокий склеп у алтаря, Аракчеев с воплем бросился следом. Никто из окружавших его подобной прыти от 56-летнего графа не ожидал, а потому помешать этой выходке не смог. Аракчеев, свалившись с высоты на гроб, весьма основательно разбился. Впрочем, в тот момент он этого не заметил, и храм огласился истеричными воплями, типа : "Режьте меня, лишайте жизни, злодеи и паразиты !" Дикая выходка нарушила весь ход траурной церемонии. От былой торжественности не осталось и следа. Лакеи полезли в склеп вслед за господином, но вылезти оттуда он не смог, поскольку разбил себе локти, колени и лоб. Графа пришлось извлекать на руках и тут же в храме останавливать обильно струившуюся кровь. В конце-концов сия церемония окончилась установкой заранее изготовленной плиты с надписью : "Здесь погребен 25-летний друг Анастасия, убиенная дворовыми людьми села Грузина за искреннюю ея преданность к графу".
Эта надпись ясно дает понять какого именно взгляда на причину гибели своей любовницы придерживался Аракчеев. Он твердо верил, что убивая Шумскую, простые крепостные люди метили именно в него, причем преследовали цели именно политические. Без всякого стеснения Аракчеев такими словами излагал Императору этот вздор : "Легко может быть сделано сие происшествие и от постороннего влияния, дабы сделать меня неспособным служить Вам и исполнять свято Вашу волю (... )". Сам граф, видно, нисколько не чувствовал корявой искусственности этой версии, поскольку не сомневался в собственной способности глубоко проникать в скрытую суть явлений.
Император Александр Первый получил первые звестия о трагедии в Грузино 22 сентября 1825 г. В тот же день он написал утешительное письмо Аракчееву. В другом письме - адресованном архимандриту Фотию - Император просил последнего постараться утешить графа и пригласить для этого Аракчеева пожить в Юрьевом монастыре. Архимандрит Фотий так и поступил, благодаря чему граф Аракчеев осенью 1825 г. несколько дней пробыл у него в гостях в упомянутом монастыре. Помимо написания писем Император командировал в Новгород генерала Петра Андреевича Клейнмихеля. Ему поручалось возглавить следствие и вскрыть всю скрытую политическую подоплеку преступления.
Генерал Клейнмихель являлся фигурой столь колоритной для своего времени, что о его специфическом нраве следует сказать несколько слов особо. Несмотря на широкое распространение в первой трети 19-го столетия практики телесных наказаний, рукоприкладство само по себе было тогда не в чести. "Оскорбление действием" для дворянина той эпохи было прежде всего "оскорблением", а отнюдь не средством причинения телесных страданий. В армии не было мордобоя в нынешнем понимании по той простой причине, что для офицера-дворянина ударить недворянина означало потерять свое лицо, то особое достоинство, которое он имел в силу своей сословной принадлежности. Солдата скорее мог унизить действием фельдфебель, нежели офицер, поскольку фельдфебель был недворянином. Именно поэтому генерал Клейнмихель, любивший распускать руки, а кроме того, прослывший хамом и горлопаном, был хорошо известен в армии. О нем ходила масса рассказов, причем все они были самого дурного свойства. Так, например, вся армия знала, что Петр Андреевич имел обыкновение дергать провинившихся солдат за левый ус, причем, делал это с такой силой, что вырывал усы. Существовала даже невеселая шутка : если караул составлен из солдат с одним правым усом, значит разводящим был Клейнмихель. Генерал позволял себе отвратительные выходки и в отношении офицеров, разумеется, только тех, кто не имел серьезных заступников при дворе. Много шуму наделала история с т. н. "оскорблением Клейнмихеля". История эта заключалась в том, что в марте 1826 г. подполковник Гинцель, офицер 12-й артиллерийской бригады, крайне раздосадованный нецензурной бранью Клейнмихеля в свой адрес, остановил распоясовавшегося начальника фразой : "Видно Вас, господин Клейнмихель, мало по роже били !" Примечательна реакция генерала на эту фразу : Клейнмихель моментально замолчал, после минутного раздумья убежал и написал рапорт на имя Императора. Подполковник Гинцель решением Имератора Николая Первого был на 2 года заключен в крепость, а по выходу из тюрьмы отставлен от службы... Понятно, что в силу описанных обстоятельств Клейнмихель не мог иметь в армии сколь-нибудь высокого авторитета. Но и впоследствии, уже сделавшись ответственным за все железнодорожное строительство в Российской Империи, этот человек пребывал не на своем сместе. Под видом экономии средств казны он отверг 9 проектов строительства крупных железных дорог, что в значительной степени предопределило отставание отечественной промышленности от ее европейских конкурентов.
Таков был человек, призванный по воле Императора Александра Первого возглавить осенью 1825 г. расследование убийства Настасьи Шумской. С его действиями в этом направлении нам придется подробно ознакомиться чуть ниже.
Пока же, следствие шло своим чередом. Обвиняемые еще не знали внимание сколь высоких персон оказалось к ним приковано.
По доставлении в Новгород все дворовые люди были заключены в местный тюремный замок, где продолжали содержаться в кандалах ( см. рис. 3 ). Василий и Прасковья Антоновы дополнили свои первоначальные показания.
рис.3 : Кандальные заключенные. Фотографии сделаны в 80-х годах 19-го столетия.
Начиная с 15 сентября они утверждали, будто решились на убийство Шумской из-за того, что одна из крепостных женщин графа Аракчеева - Дарья Константинова - обещала им заплатить 500 руб. С этими деньгами они предпологали бежать из Новгородской губернии в Оренбурские степи. Из оренбуржья был родом друг Антонова - кантонист ( сын солдата ) по фамилии Протопопов. Он, вроде бы, был готов помочь спрятаться беглецам своих родственников, для чего просил Василия Антонова взять его с собою. Поскольку перемещения по Центральной России лицам без паспортов были весьма затруднительны, беглецы предпологали получить "билеты отпущенных солдат" ( т. е. солдат, направляющихся в отпуск ). Этими документами распоряжался помощник казначея Ухватов, у которого Антонов загодя интересовался правилами оформления билетов и возможностями их подделки.
Своими новыми показаниями брат и сестра Антоновы явно стремились снять с себя тяжесть обвинения и вовлекали в орбиту расследования новые действующие лица. А люди это были весьма непростые. Дарья Константинова являлась женой 34-летнего Семена Алексеева, управляющего мирским банком. Даром он назывался дворовым человеком, сейчас бы его назвали крупным предпринимателем. Официальный оклад Алексеева составлял 1 тыс. рублей в месяц - больше генеральского жалования. Сама Анастасия Шумская получала гораздо меньше - 400 рублей в месяц. Удивляться этому парадоксу не надо - для того времени это было явление нередкое : многие богатейшие купцы-"миллионщики" в ту эпоху официально были приписаны к крестьянскому сословию и считались крепостными, хотя были намного богаче своих хозяев. Поэтому когда на Дарью Константинову брат и сестра Антоновы возвели свое обвинение, прозвучало оно весьма достоверно. Для такой женщины 500 рублей были совсем небольшие деньги.
Константинова, защищаясь от обвинений, заявила, что никогда не сулила убийцам денег. Во время очной ставки с Прасковьей Антоновой она утверждала, что Антонова сама вымогала у нее деньги, а когда Константинова сказала, что пятисот рублей у нее нет, Прасковья попросила украсть у мужа "хотя бы 200 рублей". Дарья признала свою вину в том, что не отказала в этой просьбе решительно.
Совершенно гнусно повел себя на следствии кухмистер Иван Аникеев. Самый старший из всей дворни, этот человек пользовался у Анастасии Шумской особой привилегией - его никогда не подвергали телесным наказаниям. За это Аникеев подхалимничал и наговаривал хозяйке на всю челядь ; даже его дочь - комнатная девушка Татьяна - не была избавлена от папашкиных доносов, отчего немало побоев претерпела как от самой хозяйки, так и штатных палачей Аракчеева. Аникеев, ссылаясь на свою дочь, заявил на следствии, что попытки убить Анастасию Шумскую предпринимались челядью неоднократно. Впервые заговор с целью отравить домоправительницу сложился еще в 1821 г. В него вошли все три комнатные девушки Шумской - Прасковья Антонова, Федосья Иванова и Татьяна Аникеева - а также поваренок Василий Антонов. Главной заговорщицей была Прасковья ; ей тогда уже исполнилось 17 лет, она была находчива, распорядительна, не годам умна. Девушки раздобыли мышьяк, который Василий Антонов положил в острый соус. Домоправительница отравилась, несколько дней болела, но оправилась.
Когда следователь Псковитинов обратился за разъяснениями к Татьяне Аникеевой, та полностью подтвердила рассказ отца. От себя добавила, что впоследствии попытки отравления Шумской повторялись не раз. Заговорщиков преследовали неудачи. В коце-концов, Шумская поняла, что кто-то пытается уничтожить ее посредством яда. Домоправительница начала практиковать внезапные обыски помещений и вещей своей челяди. Страшась обнаружения яда, девушки передали его на хранение уже упоминавшейся Дарье Константиновой, которой Шумская очень доверяла вплоть до 1824 г.
В течние нескольких дней все дворовые люди Аракчеева, доставленные в Новгород, дали показания друг на друга. Выяснилось, что о необходимости убить Шумскую в разное время говорили при свидетелях и помощник казначея Петр Ухватов, и дворецкий Иван Малыш, и повар Тимофей Лупалов, и кондитер Николай Николаев, и пр. За всеми 22 обвиняемыми оказались те или иные грехи, которые можно было поставить им в вину. Складывалось такое впечатление, что среди аракчеевских крестьян вообще не было ни одного человека, который мог сказать хотя бы одно доброе слово о погибшей домоправительнице. Ненависть к ней была всеобщей. Надо было очень постараться, чтобы до такой степени восстановить против себя всех окружающих.
Разумеется, следствие не могло не заинтересоваться причиной подобной всеобщей ненависти.
В протоколах допросов подозреваемых стало появляться все больше указаний на жестокий нрав и беспринципность Анастасии Шумской. Для устрашения крестьян Аракчеев завел собственного ... полисмейстера ( начальника полиции ), которым был некий крепостной Синицын. Он занимался расследованиями разного рода краж и "своеволий" дворовых людей, причем, "своеволия" эти по большей части были рождены воображением самого графа. Домоправительница часто обращалась к "полицмейстеру" с теми или иными поручениями, сводившимися, в основном, к порке провинившихся работников. Шумская чрезвычайно любила проводить разного рода расследования самолично : допросы и очные ставки дворовых людей, подозреваемых в тех или иных прегрешениях, чрезвычайно ее занимали. "Полицмейтер" Синицын показался ей недостаточно взыскательным и строгим ; Шумская начала с мелких придирок в его адрес и через какое-то время возненавидела бедолагу. Опасаясь расправы хозяйки, Синицын покончил с собой летом 1824 г. - утопился в реке.
Смерть его произвела на дворовых Аракчеева печатление чрезвычайно тягостное. Если уж даже такой черствый и недобрый человек, каким был Синицын, не смог потрафить мстительной и жестокосердной домоправительнице, то на что же можно было рассчитывать остальным ? Вообще, читая показания обвиняемых невозможно избавиться от чувства мрачной безысходности, которым проникнуты их рассказы о крепостном быте и помещичьих нравах.
Анастасия Федоровна Шумская была чрезвычайно охоча до порки. Могла и сама отхлестать по лицу, и раскаленными щипцами прижечь, но такого рода действия даже и наказанием не считались. После "бытового", так сказать, рукоприкладства обыкновенно следовало посажение в "эдикюль" на хлеб и воду. Домашняя тюрьма не отапливалась, прогулок заключенным не полагалось. Строго говоря, это была даже не тюрьма, а карцер, во всем напоминавший ШИЗО нынешних отечественных колоний. Если дворовый человек просто отсидел в "эдикюле" двое-трое суток, то он мог считать, что легко отделался, поскольку Настасья Федоровна имела обыкновение наказывать за одну и ту же провинность по несколько раз. Бедного узника "эдикюля" нередко выводили из тюрьмы для того лишь, чтобы выпороть кнутом, после чего возвращали обратно. Но порка силами домашних палачей, обычно осуществлявшаяся перед окнами библиотеки, была отнюдь не самым суровым наказанием. Человек страдал не в пример сильнее если Шумская жаловалась на него графу. Аракчеев был вообще бессовестен. Он никогда не пытался узнать суть дела и не интересовался объяснениями обвиненных - он вызывал немедля солдат комендантской роты с батожьем. Под батогом понималась палка длиной около аршина ( т. е. 0,7-0,8 м. ) и толщиной около двух пальцев. Но граф, полагая подобный инструмент недостаточно устрашающим, использовал для порки палки большего диаметра, которые получили название "аракчеевских". Порка батогами велась не под счет, т. е. не до определенного количества ударов, а просто до тех пор, пока не следовала команда остановить наказание. Это был просто-таки вопиющий произвол : нигде - ни в армии, ни на каторге - не пороли человека без объявления наперед положенного числа ударов и их счета во время исполнения наказания. Аракчеев приказывал пороть батогами всех - и здоровых мужчин, и женщин, и подростков, и даже стариков. Ни один закон Российской Империи не дозволял столь вольно распоряжаться наложением этого тяжелого телесного наказания.
Но даже и это было далеко не самое страшное ! Граф мог направить провинившегося в столицу. Там, в Петербурге, Аракчеев имел личных палачей - двух солдат Преображенского полка огромного роста и силы, которые привлекались им для расправы с особо провинившимися крепостными. Эта возмутительная практика была широко известна многим должностным лицам в столице, но несмотря на ее незаконность не находилось желающих остановить произвол графа.
Кроме того, особые палачи жили в военном округе, в т. н. матросской слободе, на другом берегу реки Волхов. Некоторых провинившихся для особо строгого наказания граф отправлял туда, а по их возвращении обратно требовал показывать спины, дабы лично убедиться в тяжести нанесенных побоев.
Помимо жало Аракчееву и прямых физических наказаний, Шумская не раз допускала и иные формы преследования неугодных ей лиц. Она неоднократно отнимала у матерей детей и передавала их в чужие руки, либо вообще в военно-сиротский дом. От подобной практики пострадала даже упоминавшаяся в настоящем очерке Дарья Константинова, жена управляющего мирским банком. По распоряжению домоправительницы у Дарьи отняли младенца и передали его мужу, в то время как сама мать была сослана в Санкт-Петербург, где ее заставили работать простой прачкой. Константинова была достаточна богата для того, чтобы откупиться от подобной работы, нанять вместо себя другую женщину, но Шумская запретила ей это делать.
Вообще, направление на изнурительные работы было обычной практикой в военных поселениях. Обычно местом такой ссылки для мужчин были местные кирпичные заводы, рабочую силу которых составляли многочисленные штрафники. По укоренившейся традиции зарплату там никогда не платили, потому попадавшие туда работники фактически оставляли свою семью без пропитания. Некоторые из дворовых людей Аракчеева побывали на этих заводах после жалоб Шумской.
Менее чем за месяц до гибели Анастасии Шумской в Грузино розыгралась мрачная трагедия, которая произвела тяжелое впечатление на всех дворовых людей Аракчеева. В середине августа 1825 г. Шумская надумала устроить инвентаризацию графского погреба, для чего не поленилась лично туда сходить. Домоправительница объявила, что нашла хищения продуктов и повелела посадить смотрителя погреба - дворецкого Стромилова - в "эдикюль". В течение двух дней его дважды пороли по приказанию Шумской, после чего выпустили из тюрьмы. Настасья Федоровна заявила дворецкому, что сообщит о хищении из погреба Аракчееву. Стромилов не сомневался в жестокости графского гнева и, страшась его, зарезался вечером 17 августа 1825 г.
Между тем, дворовые люди, прекрасно осведомленные о деталях личной жизни Настасьи Федоровны, имели полное основание сомневаться в правдивости возведенных на Стромилова обвинений. Шумская позволяла себе гульнуть и проделывала это с широтой и всей горячностью своей цыганской натуры. Прекрасно изучив характер Аракчеева, склонного к болезненной регламентации и педантизму, любовница в точности знала, что граф никогда не вернется из поездки внезапно, а потому распологала свободным временем по своему усмотрению. Одиночество Шумской разделяли некоторые из помещиков и местных чиновников ; флигель с зеркальными стеклами повидал немало веселых кутежей и жарких оргий без участия Аракчеева. Разумеется, дама с таким нравом, как у Настасьи Федоровны, никогда бы не стала платить за подобные развлечения из своего кармана. Поэтому всевозможными оброками и поборами были обложены все люди, находившиеся в зависимости от домоправительницы. Долгое время попойки Шумской оплачивал сельский голова Иван Дмитриев, который, пользуясь случаем, обделывал попутно и свои делишки. Но в конце-концов кредит Дмитриева оказался исчерпан и он отказался снабжать Шумскую деньгами. Домоправительница сфабриковала настоящее "дело" о хищениях Дмитриева, донесла Аракчееву о вырубке лесов, о выписке фальшивых билетов на продажу леса и т. п. злоупотреблениях головы. Это привело Дмитриева и его сына под суд. Несмотря на то, что сельский голова беспорочно возглавлял деревенскую общину почти 20 лет, доноса Шумской оказалось достаточно для того, чтобы фактически уничтожить его и его семью. Иван Дмитриев получил 50 ударов кнутом и был сослан в Сибирь, сын его был забрит в солдаты, все имущество семьи подверглось конфискации. Фактически жена и дочери сельского головы были пущены по миру. После расправы над Дмитриевым домоправительница искала новый источник пополнения средств. Вполне могло статься, что Стромилов оказался тем человеком, который был вынужден идти на разного рода злоупотребления именно в силу неумеренных требований Шумской. Когда же он оказался неспособен удовлетворять алчность цыганки, она уготовила ему судьбу Дмитриева и лишь самоубийство Стромилова избавило его от неизбежных унижений и мучения.
Сколь ни тяжела была доля дворовых людей графа, все же главный удар раздражительности стареющей графской наложницы принимали на себя ее комнатные девушки - Антонова, Аникеева и Иванова. В том, как преследовала и всячески мучила их Шумская есть, безусловно, что-то патологическое. Рационального объяснения тому неистовству, с каким Настасья Федоровна топтала их человеческое достоинство и терзала их физически, найти невозможно. Ее ненависть можно сравнить только с ненавистью к своей прислуге Дарьи Салтыковой ( о которой на нашем сайте обязательно будет подготовлен подробный очерк ). Самая красивая из комнатных девушек - Прасковья Антонова - подвергалась порке розгами дважды в день на протяжении продолжительного срока. Ввиду постоянного большого расхода ивовых прутьев для их замачивания в здании арсенала, расположенного в селе Грузино, стояла кадка с рассолом. Никто из дворовых не сидел в "эдикюле" столько, сколько эти девушки. Шумская заставляла их подолгу носить на шеях рогатки, специальные приспособления, призванные затруднить человеку принятие пищи и сон. Рогатки эти неделями было запрещено снимать ; даже на церковные службы девушки были вынуждены приходить в этих отвратительных пыточных инструментах. Надо ли говорить, что по закону только заключенные тюрем могли быть наказаны ношением рогаток, да и то к началу 19-го столетия этот инструмент сделался достоянием почти исключительно каторжных тюрем в Сибири. О пощечинах, тасканиях за волосы, прижиганиях щипцами для завивки волос или утюгом даже и говорить отдельно не следует - такого рода издевательства Анастасии Федоровны даже и не почитались за наказание.
Все дворовые люди, наблюдавшие вблизи быт Аракчеева и Шумской, не сомневались в том, что домоправительница преследовала цель сжить со света своих комнатных девушек. Все они были еще молоды ( Прасковье Антоновой, в 1825 г. исполнился только 21 год ) и выглядели замечательными красавицами. Шумская нарочно отобрала их в свой штат, чтобы не дать возможность похотливому сатиру Аракчееву, давно известного своими многочисленными связями с крепостными женщинами, "загулять" с упомянутыми девушками. То, что бедные красавицы были постоянно у нее перед глазами, с одной стороны, успокаивало Шумскую, а с другой - терзало ее самолюбие и лишало покоя. Она панически боялась старости и утраты своего влияния на графа.
